– Да я для тебя, княже, чего хошь, – умиленно бормотал он. – Да я….

И вновь дальнейших его слов не помню. Суть – да, ибо она очень краткая, всего из трёх слов: «все, чего хошь», а конкретные обещания – увы.

С трудом высвободившись из его медвежьих тисков – ну и здоров, чертяка, обниматься – я попытался напомнить не на шутку развеселившемуся государю о деле.

– Ну а теперь, когда мы окончательно во всем разобрались….

– И слава богу, слава богу…, – перебил Федор, продолжая влюбленно взирать на меня.

– Слава богу мы скажем, когда отгоним от столицы крымского хана, – строго произнес я, намекая, что пора вернуться к основному делу, но не тут-то было.

Годунов вздрогнул и испуганно уставился на меня.

– Погоди ты с татарами, – взмолился он. – Ты-то сам так и не ответил мне. Прощаешь ли за все зло, кое я содеял тебе, али как? Ныне я весь пред тобой – суди меня яко хошь, ибо что ни скажешь, все приму от тебя, но ежели простишь, вовек из твоей воли ни в чем не выйду. Веришь?

– Верю, – просто ответил я.

– Взаправду?

Пришлось для вящей убедительности напомнить ему собственные слова:

– Ты ж сейчас сердцем со мной говоришь, а оно никогда не лжет.

– И прощаешь?!

– Уже простил.

Он и тут не до конца мне поверил, продолжая пристально вглядываться в мои глаза. Смотрел долго, чуть ли не минуту, но, наконец, с облегчением вздохнул:

– И впрямь простил.

После чего он… вновь разревелся, и на сей раз себя не сдерживал. Уткнувшись лицом мне в грудь Федор буквально рыдал, крепко-крепко обхватив мои плечи руками, словно боясь – стоит меня хоть на секунду выпустить и я убегу от него, испарюсь, исчезну, улечу.

Я пытался утешить его, неловко гладя по голове и бормоча что-то ласковое, но он расходился все сильнее. У меня даже возникло опасение, что у него началась самая настоящая истерика и я принялся лихорадочно размышлять, как поступить в таком случае. Вообще-то самый надежный способ – влепить хорошую увесистую пощечину, но навряд ли Федор правильно ее поймёт. А что еще? За холодной водой слетать?

По счастью, тот угомонился сам, но вместо того, чтобы перейти к делу, принялся путанно, то и дело всхлипывая, пояснять, что оно у него исключительно от радости. Я кивал, упрямо пытаясь перевести разговор в нужное русло. Не получалось. Тогда я, заметив, что ему надо срочно привести себя в порядок, чуть ли не силой усадил его в свое креслице, а сам вновь шмыгнул за дверь, распорядившись, чтобы Дубец принес тазик с холодной водой. Заставив Годунова сполоснуть лицо и запретив вытираться, не то глаза останутся красными и припухлыми, я, выглянул за дверь и отдал стременному новую команду:

– Вызови сюда Зомме, обоих командиров полков и всех сотников. Срочно!

А пока мы с Годуновым их дожидались, тот кое-что мне рассказал. И услышанное мне весьма и весьма не понравилось….

Глава 24. Штирлиц против Мюллера

Оказывается, как это ни странно, но вопроса о том, кому оставаться в Москве, не возникло. Он бы непременно встал, но Федор Никитич Романов сам вызвался оборонять белокаменную. А вслед за ним такое же желание изъявили родичи, дружки или сторонники романовского клана – Троекуров, Репнин, Черкасский, Салтыков, Татищев и прочие. Вот их и оставили.

Получалось, теперь в их руках вся Москва – и Кремль, и Китай-город, и Белый город. Ну разве что Замоскворечье, в смысле часть Скородома с его деревянными стенами и башнями, поручили Ивану Ивановичу Годунову, но и он, если припомнить родственные связи, тоже тяготеет к Романову.

Я вспомнил недавнюю драку, но удержался от комментария, хотя очень хотелось съязвить по поводу кое-кого. Мол, негоже назначать битых, даже если губы, носы и уши у них зажили. Но сейчас не до острот. Куда важнее вычислить тайные замыслы Федора Никитича, а то, что они у него имелись, однозначно.

Настораживало уже одно то, что он вызвался остаться сам. Хорошо изучив этого человека, я давно пришел к выводу, что на людей ему наплевать. А на москвичей, которые ему никаким боком, тем паче. И тут вдруг такая самоотверженность. С чего бы?

Да мало того, именно он первым, правда, на пару с другим Никитичем, внес предложение немедля спасать Федора Борисовича и его семью. А мой ученик, между прочим, сын его заклятого врага, да к тому же счастливый конкурент, недавно избранный государем всея Руси. Это и вовсе никак не вязалось с характером боярина.

И ведь он не просто предложил, но и настоял, что сделать это надлежит немедленно, наплевав на долгие сборы. Мол, наоборот, когда начнутся переговоры с крымским ханом, можно, не кривя душой, сказать, что главная птица давно улетела собирать свою стаю. Тогда Кызы-Гирей непременно напугается и уступит в своих безмерных требованиях. А они расстараются и сделают все, дабы соблюсти стольный град.

Вывод из этого напрашивался самый простой. Романов действительно сделает все возможное, но… для собственной выгоды. А в чем она? Возвеличить себя, любимого, в глазах толпы? Слабовато. Овчинка выгоды не стоит, ведь он изрядно рискует, притом своей собственной головой – защитить город при таком численном перевесе архисложно.

А когда я узнал, сколько на самом деле в Москве осталось стрельцов, то за голову схватился. Оказывается, при первом известии о татарах, пока думали, что их пара тысяч, не больше, одновременно с высылкой разведки приняли решение на всякий случай разослать по ближайшим монастырям сильные стрелецкие отряды. И разослали. В Андроников триста человек, в Данилов – двести, уехали люди и в Донской, и в Симонов. А в Новодевичий, так как он женский и на помощь монашек при обороне рассчитывать нечего, Годунов расщедрился на полтысячи. Да и в Новоспасский Романов уговорил послать столько же – батюшка у него там родной погребен, Никита Романович.

Обратно вернуть их в Москву нечего и думать, и таким образом из шести с половиной тысяч стрельцов надо сминусовать в общей сложности, включая погибшие три сотни, аж две с половиной тысячи. Итого: в остатке мы имеем четыре тысячи. Ну и плюс ратные холопы, которых не так много, в общей сложности не более полутысячи. Удержать стены Скородома, общая протяженность которых свыше пятнадцати верст, при таком раскладе нереально. Это ж один ратник на четыре метра стены, а если вычесть тех, кто займет башни, которых больше полусотни, да тех, кто останется в резерве и внутри, на стенах и воротах Китай-города, Белого города и Кремля, получается вообще один на полтора десятка метров.

Добавим к этому, что Романов – мастер плести интриги, но вояка из него аховый. Потому-то его и на войну никогда не посылали, за исключением двух раз, да и то один из них не в зачет. На мой взгляд должность дворцового воеводы хоть и почетная, но больше придворная, нежели военная. Подумаешь, один из начальников полка царской охраны, да и то не самый главный. И поставили его на нее, когда ему было тридцать шесть лет. К тому времени настоящие полководцы на Руси имеют кучу царских наград, и не меньшую – ранений, а он впервые. Вторично он поехал на войну в сорок лет, но его полк правой руки, где он опять-таки был вторым, а не первым воеводой, в боевых действиях участия не принимал.

Да, все это я слышал из уст Бориса Федоровича Годунова, который этих иуд, как он выражался про Романовых, терпеть не мог. Но доверять покойному государю можно – даже своих врагов он всегда характеризовал объективно, отдавая должное их сильным сторонам. Помнится, он и себя не больно-то щадил, как-то в порыве откровения заметив мне, что в хитростях ратного дела худо измыслен….

Мы с Федором перешли в просторную трапезную, где уже расселись Зомме и прочие, но пока Годунов вводил их в курс дела, я продолжал размышлять, откуда у Романова уверенность, что он сможет защитить Москву. Вариант за вариантом появлялись в моей голове, но все неподходящие.

Надеется на то, что вовремя подоспеют береговые рати Мстиславского? Навряд ли. Нет, мои гонцы должны были доставить до них известие о приходе татар, но проку с того. Федор Никитич прекрасно сознает, что Мстиславский весьма осторожен. Я бы даже сказал чересчур. Где-то на грани с трусостью. Он не семь, а семижды семь раз отмерит, прежде чем выступить на выручку столицы. Да и идти будет медленно, с опаской.