На последнем совместном привале он вдруг поинтересовался у меня, не испытываю ли я опасений, отправившись в путь с малым числом воинов. Ведь случись что и его тысяча всяко одержит верх над моей сотней.

– Если бы я считал хана глупцом, непременно бы опасался, – ответил я, глядя ему прямо в глаза. – Ибо только глупец согласится лишиться дружбы с таким могущественным соседом, как Русь, ради сомнительного удовольствия привезти в Бахчисарай одного-единственного пленного.

– Одного? – и он покосился в сторону моих гвардейцев.

– Одного, – подтвердил я, пояснив: – Мои люди не приучены сдаваться. Даже не имея надежды на победу, они станут драться до последнего. Говорю не голословно – кое-кто из таких, как они, успели это доказать твоим воинам в Вардейке. Получается, пленить тебе удастся с десяток-другой тяжелораненых и навряд ли они выдержат оставшуюся до Крыма дорогу.

 Кызы-Гирей кивнул, уважительно на них покосился и попросил меня спеть напоследок что-нибудь эдакое.

– Заказывай, – улыбнулся я, извлекая гитару из футляра, но хан покачал головой.

– Хочу услышать твои любимые песни, потому выбор сделай сам.

– Пусть так, – согласился я, старательно припоминая его реакцию на ту или иную песню.

Не знаю почему, но мне захотелось, чтобы якобы мои любимые совпали с его. С выбором я не ошибся. Хан сам подтвердил это.

– Ты настоящий воин, – задумчиво произнес он. – И ты хорошо мне помог, – я удивленно уставился на него. – Да, да, – подтвердил он. – Теперь мне нет нужды опускать голову от стыда, ибо меня одолел достойный. А дни наших с тобой бесед я запомню на всю оставшуюся жизнь. Воистину, верно говорят наши мудрецы, что ум не в летах, а в голове. Я рад, что судьба свела нас, пускай и столь необычно. И, я скорблю, что пострадала твоя невеста, а сам я разочаровал тебя, ничего не подписав.

– В ранении моей невесты вины на тебе нет, – парировал я, – а касаемо договора…., – и я беззаботно отмахнулся. – Да ну их, эти дела! Пес с ними! Лучше взгляни на небосвод, на звезды. В такую ночь, сидя у костра, надо газели читать, к примеру, Рудаки или Низами, а лучше Газайи.

Ночь была и впрямь чудесная. На черном бархате разноцветным жемчугом ярко сверкал звездный бисер. Все, кроме дозорных, улеглись спать, и вокруг царила тишина, изредка нарушаемая неугомонными цикадами, да порою слышался тихий плеск воды – резвились рыбы.

– Последние часы, – грустно произнес хан. – Завтра мы расстанемся.

– Ты так говоришь, словно мы никогда не увидимся, а меж тем наша следующая встреча не за горами, ибо для заключения договора государь пришлет в Бахчисарай посольство. И как знать, возможно, Федор Борисович поручит возглавить его именно мне.

Мы просидели чуть ли не до зари. Хан никак не желал пойти спать в свой шатер, а я стеснялся первым предложить отправиться на отдых.

Утро следующего дня выдалось пасмурным и ветреным. Подъехали мы к Сенькиному броду на Оке до полудня. Перед тем как переправиться на другой берег хан, чуть смущенно протянул мне лист с одной строкой на нем, выписанный красивой арабской вязью.

– Что это, – недоуменно спросил я.

– Так, безделица, – отмахнулся он. – Отчего-то вдруг пришло на ум и я решил записать. Не Рудаки, конечно, и не Бабур…. Скорее в подражание Газайи. Будет время, прочтешь, – он засмущался еще сильнее и неожиданно предложил. – А хочешь, выброси прямо сейчас, я не обижусь. Или давай я сам сделаю это, – и он протянул руку.

– Э-э, нет, – отказался я, бережно складывая лист и пряча его за пазуху. – Ты же знаешь, как я отношусь к Газайи, а коль написано в подражание ему, оно не может звучать плохо.

– Ну тогда… прощай, – кивнул он и направил коня к броду вслед за остальными татарами. Однако одолев с пяток метров по воде, неожиданно повернул лошадь обратно.

– Что-то забыл? – осведомился я, когда он подскакал ко мне.

– Пустяк в общем-то, – отмахнулся он, пояснив: – У нас говорят, неоконченный труд снегом запорошит. Кроме того, со временем незаконченные дела имеют обыкновение разрастаться и легко решаемое ранее становится впоследствии неразрешимым вовсе, а потому…. Ты захватил с собой договор о нашем союзе, как я просил?

Я кивнул, оглянулся и, окликнув Дубца, велел достать ему из сундучка рулончик с договором.

– А чернила? – осведомился он. – Перья? Дощечка?

Дубец, не дожидаясь моей команды, извлек и это.

– Дела надо заканчивать вовремя, – еще раз строго повторил хан и, придерживая одной рукой свиток, принялся что-то затейливо выводить внизу. – Это по-арабски, – пояснил он, закончив писать. – Титул свой я не указывал – одно имя, но, думаю, хватит и его, ибо список, хранящийся у меня, вначале все равно придется обсуждать на большом Диване. Но дабы прочим советникам твоего царя стало окончательно ясно, что ты эти дни не бездельничал и вскоре можно прислать послов в Бахчисарай, вот моя подпись по… татарски, – и он, окунув большой палец в чернильницу, приложил его к договору.

– Может и мне сделать точно также с твоим свитком? – предложил я, неуверенно разглядывая свой большой палец.

– Ни к чему, – отмахнулся он, напомнив: – Ты же не государь, – и после короткой паузы, не отрывая от меня глаз, добавил: – А жаль, – и он, пришпорив коня, поспешил на противоположный берег, а, выбравшись на него, оглянулся и весело крикнул. – Мне, правда, жаль.

Я помахал ему рукой, как бы выражая благодарность за сказанное, но под нос себе пробормотал иное.

– А мне так нисколечко, – и повернул коня, направляясь обратно.

Заполошный гонец из Москвы отыскал нас вечером, когда мы, одолев полпути к столице, сделали привал. Оказалось, что сегодня поутру совместная делегация Боярской думы и Освященного земского собора в третий раз предложила моему ученику принять на себя тяжкое бремя правления страной и Годунов ответил согласием, после чего он немедля отправил гвардейца сообщить мне об этом.

«Ну как же хорошо складывается-то, – подумалось мне. – Со всех сторон хорошо, лучше некуда».

И действительно. Ксения, как сообщил перед моим отъездом на юг Федор, практически выздоровела, теперь и сам он избран. Впору закричать, обращаясь к небесам: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно». Но я не стал этого делать, справедливо рассудив, что в самом ближайшем будущем меня ждут еще более восхитительные мгновения. К примеру, венчание Годунова на царство и его свадьба. Нет, не так – наши свадьбы. А далее медовый месяц и… Словом, пускай невидимый метроном продолжает неспешно отсчитывать секунды, приближая меня к главным и весьма приятным событиям этого года.

Если бы я знал тогда, что ждет меня впереди….

Глава 42. На пике могущества

К вечеру следующего дня я добрался до Москвы, успел заглянуть в царские покои, поздравить Годунова, а через день стоял в Передней комнате и отчитывался перед Боярской думой о результатах переговоров с Кызы-Гиреем. О том, каким образом я добился подписания договора, я не сказал ни слова. Пусть «гениальный» поэт Газайи останется нашей с Кызы тайной. И наш музыкальный дуэт – гитара и танбур – тоже ни к чему афишировать. Не готовы мы для публичных концертов. Стесняемся. Да и какое это имеет значение? Главное, цель достигнута, а как – мое дело.

Поэтому я был лаконичен, изложив свое сообщение за каких-то пять минут, а в конце вручил Годунову свиток с арабской вязью и отпечатком ханского пальца. Тот молча поднялся со своего кресла и, подойдя ко мне, обнял и расцеловал. Держа руку на моем плече, он повернулся к боярам:

 – Мне б пяток таких, да что там, двух-трёх, яко князь Мак-Альпин, и мыслю, величию Руси завидовали бы все державы, сколь их ни есть в мире. Но, увы, один он у меня и оттого еще дороже, ибо заменить некем.

– За доверие и теплые слова благодарствую, государь, – замявшись, неловко произнес я. – Отслужу сполна.

– Верю, – кивнул он. – На то ты и слуга государев. Хотя что я сказываю-то?! – спохватился он и шутливо передразнил меня. – Сполна-а. Ты их давно отслужил, да с лихвой превеликой, – он, опустив голову, медленно прошелся к своему креслу, но не сел в него, оставшись стоять подле, и вновь повернувшись ко мне, демонстративно не замечая сидящих на лавках, задумчиво протянул. – Да и не личит тебе словцо оное – слуга. Ну какой ты слуга? Наперсник ты мой, советчик мудрый, воевода бесстрашный и…. друг любый. И ежели ты ранее у сердца моего был, то ныне в нем самом, и пребудешь в нем во веки вечные.